И такую жизнь пережили
Окончание.
Шли мы шли и пришли
А вот и Рябовские пруды – до хутора осталось семь километров. Солнце еще высоко. Надо подгадать приход к вечеру. Остановились, сбросили с себя всю одежду и в прохладную воду – полгода прошло, как мы не купались, даже больше. Потом глянула в рубашки, а там ужас какие вши, сплошные, комками, кипят, как пчелы. Нарвали полыни и давай их сметать, да в костер их стряхивать. Они, паразиты, как семечки трещат на углях. Бросила рубашки в воду – а вши, как мусор, расплываются в разные стороны. Простирнула, что могла, высушила на солнышке да на ветру, еще встряхнула для верности. Знаю, что этим от них не избавишься – их, паразитов, варить надо. Но что делать, надели – помогло – меньше стали кусать. Видно, хорошо мы им бока набили.
Идем. Вот и балка Свистюлькина. Ее так назвали, потому что в ней до двадцатых голодных годов сурки-свистуны жили. Их потом всех переловили и поели. В балке мы с Федей когда-то косили траву на сено. Вижу, кто-то косит и сейчас. Обошли косаря стороной. Вот жизнь! – на Урале боялись встречаться с чалдонами, дома со своими людьми. Там могли задержать и сдать властям, тут нельзя раньше времени на глаза людям показываться, – кто знает, что нас ждет дома.
Перевалили бугор, другой – дома в Хуторках завиднелись. Входить рано, и радостно, и страшно. Ноги подламываются.
– Давайте передохнем, –говорю детям – надо с духом собраться.
Сидим. А думки – одна страшнее другой. Вот придем к Вере Агаповне, а Иван Васильевич, муж ее, скажет: «Мы вас не ждали». Он такой, может сказать.
Куда потом? К сестрам? А там вражина Смолян. Это муж моей сестры Дуни. И глазом не моргнет – сдаст нас.
И все-таки сначала к Вере Агаповне. Будь что будет. Спускаемся с бугра. Вот и дом завиднелся. На крыльце двое. Догадываюсь – Вера с Дусей. Дуся – ее дочь, моя племянница. На нас глядят. Угадывают – что за люди к их огороду спускаются. Дуся угадала. Подбежала, взяла тебя, Коля, на руки, целует, плачет. Вот и кума Вера. Обнялись, со слезами.
– А где же мама? – спрашивает она в тревоге.
– Оставила на Урале, –говорю, как виноватая.
– А Федя где?
– Федя помер.
– Ну, заходи во двор.
Из хаты вышел Иван Васильевич.
– Здравствуй, кума. Пришла?
– Здравствуй, кум. Привела вот.
По глазам не пойму: ни радости в них, ни досады. В голосе вроде бы зла нету.
– Ну, заходи в дом, – приглашает.
– Нет, кум, нам нельзя в дом – у нас вши. Дуся вынесла табуретки – чего стоять-то.
– Вынеси бак, – говорит отцу. – Надо воды вскипятить. Принесла таганок. Посреди двора развели костер. В бак воды налили и всю нашу одежду в бак притопили – варитесь гады. Кума Вера вынесла кувшин молока, хлеба.
– Подужинайте на скорую руку, – говорит. – Хлеб у нас не настоящий – Ваня желуди в Грушевом собирает, сушит, толкет. В отруби толченые подбавляем.
Дети и не заметили, что хлеб не настоящий. Они и не такое ели. Кум Иван остриг ребячьи головы, а для меня керосин принес, чтобы им волосы смочить. И уж потом, когда переоделись во все взрослое, а я в платья Веры и Дуси, смогли войти в дом.
А в доме – бог ты мой, пахнет чем-то таким вкусным...
– Чем это так пахнет, кума?
– Сейчас увидишь, – сказала она и выкатила из печи большой чугун. А в нем, в чугуне, доверху набито суслиных тушек, на жару томленых в собственном жире. Коричневые, аппетитные.
Кума наполнила ими большую чашку, наломала кусочками:
– Ешьте. Вкусные.
Повечеряли, вы попадали и поснули, а мы сидели всю ночь. Я рассказывала про наше житье-бытье на Урале, как забрали от нас отца, как шли и бабушку потеряли. Наплакались через глаза. Даже Иван Васильевич не выдерживал.
Утром Дуся пошла к нашим. Под вечер пришли Настя и Маня Маленькая, сестры мои, забрали нас. И жили мы дома, никому на глаза не показывались. Да разве можно было жить потаясь. Через два дня слух по хутору пролетел. Федор Гвоздев рассказывал новость про нас.
Больше хорониться смысла не было. Хуже будет, если придут искать. Надо идти в сельсовет, объявляться. А там новый председатель. Степу Черноиваненкова в Нехаевский район перевели. Нового я не знала.
На четвертый день пришла. Там были Заруднев,что главным был в совете по выселению, увидел меня и кажется, испугался, побледнел.
– Ты откуда взялась? – спросил.
– Оттуда, где была, – говорю.
Сельский председатель спрашивает его:
– Что это за женщина?
– Выселенка из Андреяновки, – говорит Заруднев.
И начал меня председатель спрашивать, как я вернулась: отпустили, или сбежала. Рассказала все, как было. К тому времени милиционер явился, все слышал. Вот, я думаю, и все, сейчас меня арестуют и назад отправят. А председатель спрашивает милиционера:
– Ну, что будем делать?
Тот сказал, что пока не знает. А председатель вроде бы советует ему:
– Если она правду рассказала, то можно бы и оставить. Только у меня сомнение есть – как она с такими малыми детьми такую даль осилила. Одна, говоришь, пришла?
– Хотите верьте, хотите нет, – но я одна.
– А где жить думаешь?
– Где прикажете.
– В колхоз пойдешь?
– Пойду, и буду работать как все.
Милиционер сказал председателю:
– Тогда пиши ей разрешение жить при колхозе своем и там же работать. А насчет мужа – проследить надо – может, он где-то скрывается.
Написали справку, печать поставили. Иди, Мария, живи. И пошла я в Андреяновку, не то что счастливая, но спокойная. Теперь скажу ребятам своим: «Не надо хорониться от людей, никто больше не тронет вас. Идите в сад, там есть вишня, клей, о каком в станице Новоаннинской мечтали».
Жить-то разрешили, а где? Нету крыши над головой. У сестер? Там одна комната с прихожкой. В другой половине Смолян – видеть его каждый день – лучше в могилу. Он был первый, кто стал выслеживать Федю. Ночами бедняга не спал, под окнами сидел. А еще Петя Седов, сам Гвоздев Яша всю траву повытоптали в терновых кустах у дома Павла Марковича Самойлова. Мы у него остановились вначале.
Ну, пришла я со справкой к Гвоздеву. Ничего не сказал против меня, лишь велел написать заявление о приеме в колхоз. Написала. Жду собрания. На работу хожу. Работу мне давали почему-то в ночную. А мне и хорошо – поработаю, утром сосну и по людям работать. Время уже к осени шло, уборка начиналась, людям картошку копала. Они платили кто чем: кто ведро картошки даст, кто свеклы, кто тыквы. Ни от чего не отказывалась – у нас-то в зиму ничего нет. Так и жили. Плохо. Тяжело. Но были люди, какие из вредности характера мне завидовали. «Вот, мол, ни кола, ни двора, а в погребе уже все есть. Хоть снова раскулачивай».
Помню, на обеде в годовщину после смерти Ивана Нескоромнова. Его Нюра позвала меня на обед. Сидим. Помянули. Захмелели мужики, откровенничать стали. Вот Митяня Кирсанов стал рассказывать Федору Рязанцеву, как андреяновские казаки притесняли их, мужиков. И рассказал он старую историю, как Aгап Яковлевич, мой свекор, атаманил в хуторе и заставлял всех мужиков перетаскивать навозные кучи с улицы на дворовые зады. Федор слушает, поддакивает и хитро ухмыляется. Он сам хоть и мужицкого сословия, но жил справно и едва избежал раскулачки. Когда его отца стали таскать на допросы, Федор сбежал из Андреяновки и спасся. А отца по старости оставили.
Осенью, уже под зиму 1934 года, когда закончили с уборкой, состоялось колхозное собрание. Отчитались начальники, потом стали мое заявление обсуждать. Надо ли меня принимать в колхоз. Помню, как нас исключали – все проголосовали единогласно за исключение, теперь все проголосовали за принятие. Даже Митяня и Моргуниха ничего против не имели. Оно и понятно – рабочие руки нужны.
Пока выслеживали Федю, с Урала вернулась его мать, моя свекровь, Хрестиния. Плохая она была, от болезней, от тяжелой дороги, от голода. Как добралась – Богу только известно. Шла домой голову перед смертью склонить на родной земле. А оказалось – угла ей не нашлось.
Мария ТЕРЕХОВА
